В Любви или в секс - Вот она Любовь моя! Где? да вон смотри!

Любовь-Это штуковина тонкая и сложная,не решительных она не признает и дажде опасается,вот вам и итого тот самый,к которому мы так сильно стремимся,хотим любим или хотим вдруг как-то разлюбим,а ты знаешь,что такое Любовь? А он знает,она знает,знают все,кто бывает с ними ,любовь эта та самая грань за которую можно улететь и никогда больше не вернуться,вот сейчас мы с вами и рассудим многое о любви,а то все о сексе,да о сексе,а о Любви и забыли совсем,да приятно четри подерите вас,что сука такая Любовь то еще есть и о ней представляете,вот некоторые думают!

 

Кто же является предметом такой любви? Неужели та самая женщина, которую мы изобразили без всяких качеств, дающих человеку ценность, без воли к собственной ценности?

Нет, такой любовью любят божественно прекрасную, ангельски чистую женщину. Весь вопрос в том, какими путями получает женщина эту красоту и девственность?

Вопрос о превосходстве женского пола в смысле красоты и самое определение его словом «прекрасный» вызывали немало споров. Не мешает, однако, спросить, кто именно и в каком отношении находит его таковым.

Известно, что женщина наиболее красива и  в наготе своей. Раздетая женщина может быть красивой только в произведениях искусства, в виде статуи или картины, но живая голая женщина уже потому не покажется никому красивой, что половое влечение устраняет возможность бесстрастного наблюдения — этого необходимого условия истинного признания красоты. Но и помимо этого голая живая женщина производит впечатление, не вяжущееся с идеей красоты: она кажется чем-то незаконченным, она как будто стремится к чему-то вне себя. В отдельных частях своих женщина более красива, чем в целом: в последнем она неизбежно производит впечатление, как будто она чего-то ищет, и поэтому вызывает в зрителе скорее чувство неудовольствия, чем удовольствия. Эта внутренняя бесцельность, искание цели вне себя сильнее всего проступает в прямостоящей женщине; это поняли художники и, если и изображали женщину в вертикальном положении — стоящей или несущейся по воздуху,— то не иначе, как в связи с окружающей обстановкой, от которой она старается рукой прикрыть свою наготу.

Но женщина и в отдельных частях своих далеко не безусловно прекрасна, даже если она представляет собою безукоризненное воплощение физического типа своего пола. В этом вопросе теоретически важны, главным образом, женские половые органы. Есть мнение, что любовь мужчины к женщине — ни что иное, как ударившее в мозг влечение к детумесценции, а Шопенгауэр утверждает, что: «только отуманенный половым влечением мужской интеллект мог найти красивым низкорослый, узкоплечий, широкобедрый и коротконогий пол: в этом влечении и кроется вся его красота»; если бы это было справедливо, то именно половые части ягенского тела мужчина должен был бы любить больше всего и находить их наиболее красивыми.

 

Однако, оставляя в стороне некоторых крикунов, назойливо рекламирующих красоту женских органов и доказывающих этим только необходимость агитации для того, чтобы заставить поверить в справедливость этого взгляда и в их искренность, можно утверждать, что ни одному мужчине не кажутся эти части женского тела красивыми. скорее обратно — они ему противны. В некоторых низменных натурах они наиболее сильно возбуждают половую страсть, но и те могут назвать их приятными, а не красивыми. Итак, красота женщины не есть простое действие полового влечения, скорее она ему совершенно противоположна. Мужчины, находясь под властью полового влечения, не могут понимать женской красоты; доказать это легко тем, что их возбуждает каждая женщина уже одними неопределенными формами своего тела.

Причина отвратительности женских половых органов и некрасивость живого женского тела кроются в оскорблении чувства стыдливости мужчины.

Плоскоумные каноники видят во всяком протесте против женской наготы склонность к чему-то противоестественному, к скрытому разврату и чувство стыдливости считают результатом факта появления одежды. Однако развратник не протестует против наготы, так как она не привлекает его внимания: он уже не может любить, он только желает обладать. Истинная любовь стыдлива, как и истинное сострадание. Объяснение в любви, в искренности которого человек убеяаден в тот момент, когда он его произносит, было бы объективным максимумом возможного бесстыдства; это все равно, что сказать женщине: я вас страстно желаю; первое — идея бесстыдного поступка, второе — бесстыдной речи. Осуществиться ни то, ни другое никогда не может, так как всякая истина стыдлива; всякое любовное признание лживо, и только глупостью женщин объясняется тот факт, что они так часто верят любовным клятвам.

Следовательно,   всегда   стыдливая   любовь   мужчины заключает в себе критерий того, что в женщине должно считать красивым и что безобразным. В логике истинное есть мерило мышления, а ценность истинного — его творец;  в этике хорошее — критерий должного,  и  ценность хорошего стремится направлять волю к добру. Здесь же, в эстетике, несколько иначе:  красота впервые создается любовью, здесь нет внутреннего нормативного принуждения   любить все   прекрасное, и обратно,   прекрасное не претендует на обязательное  внушение   чувства  любви к себе   (поэтому-то и нет   сверхиндивидуального, исключительно правильного вкуса). Всякая красота сама по себе прежде всего есть проекция, эманация потребности любви; поэтому   красота   женщины   нераздельна   с любовью мужчины — и та, и другая составляют один факт. Красота — это выражение любви,  как безобразие — выражение ненависти. Красота и любовь одинаково чужды чувственной страсти, не имеют ничего общего с половым влечением.

 Красота — это что-то недосягаемое, неприкосновенное, не смешиваемое ни с чем другим; только издали ее можно видеть как бы вблизи, и при всяком приближении она от нас удаляется. Женщина, испытавшая ласки мужчины,  не может ожидать,  что на ее красоту будут молиться.

Это ведет к ответу и на второй вопрос: что такое невинность, нравственность женщины?

Некоторые факты, сопровождающие начало всякой любви, лучше всего могут служить исходной точкой. Признаком нравственности и правдивости мужчины служит, как уже доказано, чистота его тела; сомнительно, чтобы физически грязные люди обладали душевной чистотой. Из наблюдений видно, что в моменты нравственного подъема люди вообще нечистоплотные вдруг начинают тщательно мыться и заботиться о физической чистоте. Периоды любви для некоторых людей бывают единственными, когда тело их чисто под рубашкой. То же самое видим в области нравственных переживаний: многие люди, начинающие любить, проявляют стремление к самообвинению, самобичеванию. Наступает нравственный перелом: от любимой женщины как бы исходит внутренний свет даже в том случае, если любящий ни разу не говорил с ней, а только видел ее издали. Причина этого явления не может скрываться в существе самой возлюбленной.

Очень часто никто не находит в ней тех качеств, какими ее наделяет любящий мужчина, так как она или просто девчонка, или глупа, как корова, или похотливая кокетка. Можно ли допустить, что подобное конкретное существо является предметом любви мужчины? Не служит ли оно, вернее, исходной точкой для более значительного душевного движения?

Мужчина во всякой любви любит только самого себя,— не свою субъективность со всеми слабостями, низостями, тяжеловесностью и мелочностью своей натуры, а то, чем он хотел бы и должен был бы быть,— свою глубочайшую, интимнейшую сущность, свободную от гнета необходимости, от земного праха. Эта сущность, в своих временно-пространственных проявлениях, будучи смешана с грязью чувственной ограниченности, не представляет собою чистого идеального изображения. Сколько бы человек ни углублялся в себя, он видит себя загрязненным и омрачненпым и нигде не находит того, что ищет, в незапятнанной -чистоте. И самое горячее, самое искреннее его желание — это оставаться тем, чем он есть. Не находя этой цели в основах собственного существа и желая облегчить себе достижение ее, он направляет мысль свою в окружающую среду. Свой идеал абсолютно ценного существа он проектирует на другое человеческое существо, не имея возможности изолировать его в самом себе; это и доказывает, что он любит это существо. Однако на такой акт способен лишь человек, провинившийся в чем-нибудь и чувствующий свою вину; поэтому ребенок любить еще не может. Одновременно с любовью просыпающееся стремление к духовному очищению, к достижению цели, присущей высшей духовной природе человека, не допускающей никакого пространственного приближения к возлюбленной, только потому и возможно, что любовь изображает высшую недостияшмую цель всякой страсти, как уже осуществившуюся, а не витающую в образе абстрактной идеи,—что она сосредоточивает эту цель в непорочнейшем ее виде на своем блияшем, выражая этим, что в самом любящем идеал этот далек от осуществления,

 

Вот почему любовь есть высшее и сильнейшее выражение воли к ценности, вот почему только она раскрывает истинную сущность человека, колеблющуюся между духом и телом, между нравственностью и чувственностью, одинаково присущую и божественному и животному мирам. Только любящий человек является во всех отношениях самим собою. Этим объясняется то, что многие люди, только когда полюбят, начинают отличать свое «я» от чужого «ты», являющихся не только грамматическими, но и этическими соотносительными понятиями; поэтому имена влюбленных играют важную роль во всякой любви.

 Отсюда ясно, почему многие люди раньше никак не могут прийти к убеждению, что у них есть душа, и только в любви начинают сознавать собственное существование. Поэтому любящий только смотрит издали на свою возлюбленную, чтобы убедиться в ее, т. е. в своем существовании, но не позволит себе никогда осквернить ее своею близостью. Так непримиримый эмпирист становится в любви мистиком. Примером может служить отец позитивизма Огюст Конт, совершенно изменивший свое мышление, когда познакомился с Клотильдой де-Во. Выражение «люблю, значит живу» — психологически верно не только для художника, но и для всякого человека.

Итак, любовь, подобно ненависти, есть явление проекции, а не явление равенства, подобно дружбе. В дружбе основной предпосылкой служит равноценность обоих индивидуумов; в любви — утверждение неравенства, неравноценности.  Приписав какому-нибудь человеку все, чем самому хотелось бы обладать, украсить его всеми достоинствами — значит любить его. Красота есть чувственное отражение высшего совершенства. Поэтому-то любящий человек  удивляется,   даже   ужасается, если узнает, что какая-нибудь красивая женщина не отличается высокой нравственностью; он обвиняет в низости природу, вселившую «в столь красивое тело» столько порочности. Он не может понять, что находит женщину красивой только потому, что еще любит ее, иначе он не ограничился бы таким несоответствием   внешнего   облика с внутренним  содержанием. Уличная проститутка никогда не кажется красивой, так как с самого начала здесь невозможна проекция   ценности;   она   может   удовлетворить   только вкусу самого низменного человека, быть возлюбленной только безнравственного сутенера. Здесь обнаруживается противоположное   моральному   отношение;   женщина   вообще только безразлична ко всему этическому, она аморальна и   может   в   противоположность   ненавистному для всех

 

преступнику или ферту, вызывающему всеобщее отвращение, служить объектом для проектирования внутренних ценностей. Так как она ни добродетельна, ни грешна, то ничто в ней не противится такому перемещению идеала на ее личность. Красота женщины — это олицетворение нравственности, принадлежащей мужчине и перенесенной им в высшем ее напряжении на женщину.

Красота, будучи лишь вечно возобновляемой попыткой воплощения высшей ценности, всегда вызывает в нас чувство удовлетворения находкой чего-то, и это чувство заставляет молчать все страсти, всякое эгоистическое желание. Формы кажущиеся человеку красивыми, выражают только его многочисленные попытки воплотить все самое высшее при помощи эстетической функции, стремящейся облечь в образы все умозрительное. Красота есть символ совершенства в явлении; поэтому она неуязвима, статична, а не динамична, и всякое изменение в отношении к ней уничтожает и ее, и самое понятие о ней. В материальном мире красота создается любовью к собственной ценности, стремлением к совершенству.

Так рождается красота природы, которой никогда не ощущает преступник, так как этика впервые создает природу. Поэтому-то природа во всех своих проявлениях всегда и везде вполне закончена, и закон природы — это чувственный символ закона нравственности, точно так же, как красота — чувственное отражение благородства души, как логика — воплощенная этика. Искусство, эротика, направленная на целый мир, творит полноту реальных форм из мирового хаоса, подобно тому, как любовь мужчины создает совершенно новую женщину, вместо реально существующей; нет искусства без форм, нет красоты искусства, которая не подчинялась бы ее законам, как нет красоты природы без формы, без закона природы.

В красоте искусства воплощается красота природы, как в законе нравственности — закон природы, как в гармонии, прообраз которой властвует над духом человека,— целесообразность природы. Художник называет природу своим вечным учителем, но в действительности она только созданная им самим с созерцательной бесконечности норма его творчества. Чтобы не быть голословным, приведем в пример математику: математические выражения — это реализованная музыка (не наоборот), а сама математика точное отражение музыки, перенесенной из царства свободы в царство необходимости; поэтому императив всякого музыканта есть математика. Следовательно, искусство создает природу, а не природа искусство.

 

От   этих   указаний,   составляющих   хотя   бы   отчасти дальнейшее развитие глубокой мысли Канта и Шеллинга (а также и находящегося под их влиянием Шиллера) об искусстве,  я  возвращаюсь  к  первоначальной теме. Для успешного дальнейшего разбора этой темы следует считать   вполне   установленным, что вера в нравственность женщины,  «интроекция»  души  мужчины в женщину и красивая внешность — один и тот же факт, причем последняя представляет чувственное выражение первой. Объяснимым, но очень извращенным отношением, является понятие о «прекрасной душе» в моральном смысле; или, как у   Шэфтсбери,   Гербарта   и   других — подчинение   этики эстетике: можно, вместе с Сократом и Антисфеном, отождествлять понятия «красоты» и «добра», но нельзя забывать, что красота только материальный образ, воплощающий нравственность, что всякая эстетика остается созданием этики.  Всякая единичная,  ограниченная временем попытка такого воплощения по природе своей иллюзорна, так как она ложно изображает достигнутое совершенство. Всякая  отдельная  красота  преходяща,  так и  любовь  к женщине уничтожается, как только женщина состарится. Идея красоты — это идея природы; она вечна, если даже погибает все единично красивое, все естественное.

Видеть   бесконечность в ограниченном и конкретном может только иллюзия;  только заблуждение —находить все совершенства в любимой женщине. Любовь к красоте не должна теряться в женщине, чтобы пересоздать основы полового влечения к ней. Если бы любовь основывалась только на указанном смешении, не могло бы быть иной любви, кроме несчастной. Но всякая любовь цепляется за это заблуждение, она является наиболее героической попыткой утверждать ценность там, где ее совсем нет. Трансцендентальная идея любви, если таковая вообще существует, заключается в любви к ценности бесконечного, то есть к абсолютному, или к Богу, даже в форме любви к бесконечной чувственной красоте природы в целом (пантеизм); любовь же к отдельному предмету, а также и к женщине, есть уже отпадение от идеи,— есть вина.